Симеон Гордый - Страница 9

Хотел разом и повестить давешнее и вдруг кожей почуял, что достаточно ему днесь сказать – даже не повелеть, просто сказать что-нибудь безлепое – и замолкнут (и станут исполнять!), но отодвинут, отдалят от него. И все же, помыслив так (сказались двадцать пять годов возрасту!), не выдержал, высказал-таки свое ночное. И – вперился взглядом в лица. Михайло Терентьич раздумчиво покачал головой:

– Поход-от ищо будет, нет ли! А и приберечь новогородское наместничество не грех, великоват кус для князя моложского!

Как так: будет, нет ли? Симеона облило гневом, обидою, почти детскою, едва не сжал кулаки. Вот вы все как мыслите о юном князе своем? Будет поход! Вопреки и вперекор всему – будет! И не ты, старик, поведешь те рати, не тебе придет сбирать… Все это мутью поднялось в душе и не сказалось – к счастью, не сказалось, – умерло немо в запертых устах. Лик боярина был хмур и добр, и не ради глума над ним, Симеоном, сказано было Михайлой правдивое слово.

Опомнясь, Симеон стал внимательно вслушивать в раздумчивую речь боярина. А ведь прав! Захотят, очень могут… Синицу в руки вместо журавля в небесах… Внимая, почуял уважение к мысли старика, что прямо и не отклонял затею Симеонову, но как-то поворачивал – укладывал ее погоднее. И вот уже ясно стало, что на новгородское наместничество никак нельзя, а послать ежели с княжеборцами в Торжок, оно и враз прибыточно, и не так истомно казне князевой…

Михайло Юрьич Сорокоум почти перебил, пристукнув посохом, рек хрипло:

– Преже достоит помыслити о суждальстем князи!

Сколько его помнит, все так же Сорокоум и стар, и сед, и так же хрипло говорит, взбрызгивая слюною, и так же неуступчив, и, верно, по делу любил его и слушал отец (и села те, что обиняком давно уже просит Сорокоум, дабы без потерей разделиться с братом Иваном, придать ему надобно!).

Михаил Юрьич изрек главное. И зря он, Симеон, выскочил наперед со своими незрелыми замыслами. В самом деле, кого могут избрать в Орде на великое княжение заместо него? Не обедневшего ростовского зятя и даже не ярославского! Костянтин Тверской и доныне не был соперником Москве, век ходил на привязи у родителя, тверские великие бояра его не любят, а чада Александровы покуда еще не подросли… И остается, само лезет в очи: суздальский князь! Усилившийся премного с ростом Нижнего Новгорода, торговый и ратный, старейший среди них всех, русских князей владимирских, наделенный правами многими, понеже батюшке приходило некогда делить великий стол с прежним, покойным, князем суздальским… Как он забыл о том! А значит, и права Костянтина Васильича на великий стол бесспорны!

Вот и вылезла правда. Главная правда. Суздальский князь, Константин. А ежели еще малые князья, стародубский, юрьевский, или все те, обиженные, на чьи княжества отец скупал ярлыки у хана Узбека – белозерский, галицкий, дмитровский, ростовский, потребуют себе в старейшие вместо него, Симеона, маститого годами князя суздальского?!

И еще помыслить, что так же сейчас бояре суздальские толкуют о правах господина своего и строят ковы противу Москвы…

И еще подумать: возня отца с ярлыками не отучила ли от представлений о праве и правде? Как там по лествице надлежит, нынче и спросят навряд… Да и по лествице, по древнему уложенью княжому, суздальскому князю, а не ему, Симеону, власть великую имать надлежит!

Словно в тумане, услышалось: Нижний! Да, конечно, вновь правы Сорокоум с Михайлой Терентьичем: не лезть пока в нижегородские дела, уступить град Константину безусловно, а тогда… Но ведь получи Костянтин Василич великое княжение, и им, московским князьям, самим не усидеть в Нижнем ни дня, ни часу! Как еще качнут ордынские весы! И прав, по-страшному прав отец: Товлубий, вот кто возможет! Убийца тверских князей, кровавый союзник отца. И еще Черкас. Черкас, о коем и думать соромно… И дары, дары! И сам Узбек. Тяжко ли болен повелитель? При конце ли он дней своих? Сыновья, поди, ждут и точат ножи друг на друга! Подумал – и стало страшно. У них, у него с братьями, к великому счастью (а тоже заслугой родителя, его раченьем!), ничего похожего не сотворит… Иван? Нет, никогда! Андрей? Нет, тоже нет! Однако надобно подторопить, пущай едут за ним скорее! И надобен договор (это потом!). Не то, сами не додумают, бояре подскажут. Пришлые. Тот же Алексей Хвост…

Он уже не пытался встревать в говорю своих бояр. Слушал яко молодший, коим и был по опыту и возрастию своему. А они и Товлубия с Черкасом помянули, и неравнодушие Товлубега к соколиной охоте (по пригожеству придут терские красные соколы!), и любовь Черкаса к полонянкам с золотистыми волосами… «Есть одна!» – Сорокоум кивнул. Афиней с Миною переглянули. Симеону вдруг до боли стало жаль эту дважды проданную четырнадцатилетнюю девчушку (он видел ее мельком), которая, может, и сама не против того, чтобы попасть теперь в гарем всесильного бека ордынского, ходить в шелках, объедаться сластями да сплетничать со скуки с прочими женами и наложницами татарина. И все же… И все-таки! Соромно сие. И ни в какую грамоту не впишется, потому – сором, стыд. Муж, воин, на рати должен оборонять оружием от вражья глаза девичью красу, а не торговать ею на ордынском базаре. И все одно нельзя инако. Нельзя выпускать Черкаса из бережных, покойным родителем устроенных, объятий Москвы.

Но и за всем тем, и сверх, и посверх того – хан Узбек! Всем женам которого – дары; беглербеку – дары сугубые; хранителю печати – тоже; главному кадию – тоже, и сугубо, не оскорбляя веры врага! И за всем тем – ждать милости или опалы, и ежели последнее – все дары и подарки ни во что ся обратят!