Симеон Гордый - Страница 118

118

У Всеволода сидели его бояре, но Симеон, через хозяина, попросил удалить всех, оставив его со Всеволодом с глазу на глаз. Андрей понял и тут же, вызвав старших сыновей, Семку Жеребца и Сашка Елку, велел отвести Семену Иванычу особный покой и проводить туда отай Всеволода Лексаныча.

– Баб штоб никаких не было! – крикнул вослед и пояснил князю: – Сороки, на хвосте разнесут!

Скоро Семена проводили в пристойно убранную, с накрытым столом палату. Причем разоставляли блюда, чаши и кубки на столе, как понял Семен, не кто бы то из слуг, а, в знак уважения к князю, третий и четвертый сыновья Кобылы, Вася Пантей с Гавшею, и, накрыв и разоставив все, возжегши свечи в стоянцах, скоро и молча удалились.

Всеволод вошел, высокий, взъерошенный, чуть растерянный, увидал одного князя, пробормотал приветствие и замер, не зная, сесть ли ему самому.

Семен кивнул гостю, и Всеволод поскорее, с облегчением, присел на скамью. С минуту оба молчали. Потом Всеволод начал говорить, торопливо и сбивчиво, краснея и бледнея попеременно. Семен остановил его движением руки:

– Знаю, чел грамоты ти! – Указал глазами на блюда, к себе придвинул тарель с зажаренным в сметане рябцом. Всеволод, глядючи на великого князя, тоже стал есть, торопливо и беспокойно, то и дело взглядывая на Симеона. Когда великий князь потянулся было к кувшину с медом, Всеволод схватил кувшин и, наливая хозяину, от поспешности облил скатерть и смутился, весь покраснев едва не до слез. Семен, нарочито не заметив оплошности гостя, протянул тарель, знаком попросив положить кусок холодной севрюжины. Ели в молчании.

Семен наконец, отерев пальцы рушником, поднял взор, вопросив негромко и с видимым затруднением:

– Что Маша… Мария Лександровна?

Всеволод поднял глаза на великого князя, чуть заметно пожал плечами, угрюмо вымолвил:

– Сказала, езжай!

Семен кивнул, словно бы этого и ждал, и вновь протянул руку к блюду с ватрушками. Лицо его не изменилось, только словно бы чуть побледнело, и Всеволод не почуял, какую бурю поднял в душе Симеона, вымолвив эти слова. (Сказала… Стало, ждала, верила, ведь не знает же она – да и от кого? – всех его тайных дум и бессонниц! Верила в его помочь, надеялась. Или это игра, хладный расчет, или его бессовестно обманывают, чтобы вырвать решение в свою пользу… Или? Или она сказала это просто так, не думая ничего… Нет, такого быть не может! Просто так в подобные миги жизни не говорят!) И вот на одной чаше весов мнение всей Москвы, заветы родителя, воля Алексия (а с ним вместе – русской церкви), дела и труды его бояр, вечная угроза Литвы, а на другой – что же на другой? Единое слово, сказанное далекою, недостижимой для него девушкой! Слово, более важное для него в сей час, чем мнение всего остального мира…

Семен жевал, не чувствуя вкуса ватрушки, на диво сдобной, румяной и хрустящей, – семейной гордости Андреихи, которая, дабы угостить великого князя, сама в тот день стряпала, стоя у печи.

…И, конечно, Алексий скажет опять, что он, князь, не волен в похотеньях своих, ежели на весах благо всей Москвы и даже великого княжения владимирского! И, конечно, будут возражать Акинфичи и Зерно, так долго готовивший союз с Василием Кашинским! И даже новый духовник князев, этот Стефан, игумен от Богоявления, осудит его… Должен осудить! Ежели он изменит делу отца, ежели он за ничто отдаст все добытое трудами своих маститых приспешников!

Он еще раз строго оглядел Всеволода. Нет, этот тверской княжич не был похож на Федора ничем! Даже и вовсе не похож! Федор был жесточе и тверже – уже не вьюноша, муж! (И родитель знал, что делал, отделываясь от Федора!) Всеволода ему сейчас было жаль, точно несмышленыша, полезшего в гибельное место, куда и взрослые не отважат порой сунуть носа! Отрок ты, отрок! Так вот и гибнут князья в твоем роду! Ведь я должен ныне… Что?! Посадить тебя в затвор, как сделал бы дядя Юрий? Услать к хану с смертным, отай, приговором, как содеял бы, верно, отец? Ведомо ли тебе, на какой тонкой нити висит ныне судьба Александрова дома? И ведь пока жив Костянтин, и Тверь не подымется за тебя, ни малый твой город Холм, ни Кашин, ни Микулин, ни Старица, ни прочие грады и веси тверской земли! А братьев твоих, и даже того, новогородского, навычного пению церковному, невзначай можно убрать, схоронив по дороге, в лесу! И скажи, не так ли точно поступили бы с тобою в Орде?

Симеон со стуком отодвинул от себя серебряную тарель, бросил нож на камчатную скатерть.

– Слушай, Всеволод!

Тот выронил вилку, давясь куском, проглотил то, что было во рту, разом вспотел – росинки влаги проблеснули на челе, – поняв, что подошло «то», самое главное.

– Слушай, Всеволод! – повторил Симеон. – Но сперва скажи, возможешь ли ты промолчать и никому, слышишь, никому, матери даже, не отокрыть сегодняшних слов моих?

Всеволод смотрел широко разверстыми очами. Медленно склонил голову, побледнел, посерел губами. Произнес едва слышно:

– Могу!

– Так вот! Никто не поможет тебе на Москве и не даст правого суда! Ведомо ли тебе это? Никто! Даже я! Ибо и мне не дадут оправить тебя! Понял ты это?

Всеволод, темнея ликом, по-бычьи тяжко склонил голову, вымолвил:

– Да!

– И теперь знай! Я тебя, с боярами, отсылаю в Орду, к Джанибеку. Костянтин тоже поедет туда…

– Дядя уже в Орде! – глухо возразил Всеволод.

– Вота как?! – настал черед Симеону отемнеть взором. – Почто ж мои бояре не донесли мне вовремя?

– Прости, князь! Я только что получил весть о том, чаял сказати тебе, да, вишь, не успел.

– Костянтин в Орде! – в задумчивости протянул Симеон и вдруг вспыхнул взором: – Что ж! Это меняет дело! На Москве уведали уже о том?

118