Симеон Гордый - Страница 86

– Святками… слово дал…

– Кому?!

– Ей! Сашеньке, Шуре…

– Вон! – рявкнул Семен, и Иван, всхлипнув, исчез.

Беспричинное бешенство овладело Симеоном. Почему, почто именно ему, Ивану, само собою достается все то, о чем он, Симеон, может только мечтать? Ему, Симеону, – княжеский брак по расчету и приговору бояр, а Ивану – опрокидывающая все расчеты любовь! Та самая любовь, которой был о сю пору лишен Симеон и о которой украдкой мечтал, не признаваясь в этом ни батюшке, ни даже самому себе. И чья любовь! Красавицы, умницы – Шуры Вельяминовой!

Он еще яростно мерял шагами тесный спальный покой, когда дверь отворилась и перед ним, без зова, предстал плечистый и румяный Андрей, благополучный жених галицкой княжны.

– Ты что? – набычась, буркнул Семен.

– Ето я их свел! – брякнул Андрей, невступно и смело глядя в очи великому князю.

– ?! – молча воззрился в него Симеон.

– Любят друг друга, дак потому! – пояснил брат, не опуская очей.

Симеон молчал, сопя. Андрей тоже молчал, переминаясь. Примолвил тихо:

– Ване без Олександры не жисть.

Сейчас и не брат, и не князь, а два мужика, задетые в том самом кровном и стыдном, из-за чего яростно сходятся в кулачном бою, стояли друг перед другом.

– Ступай, сводник! – глухо отмолвил Симеон. И уже не глядел, пока за братом не захлопнулась дверь.

Еще одна одинокая жаркая ночь… Семен потел, откидывал одеяло, многажды вставал испивать квасу, глухо, яростно бормотал: «Любовь!» Но ярость тотчас сменялась грустью: да, любовь! И не для него уже, а для них… всех прочих… А он должен жертвовать собою за други своя… И уже далеко за полночь ему в ум пришла наконец благая (и верная!) мысль: а чем, собственно, не невеста Ивану дочь Вельяминовых? Ивану, который, ежели у него, Симеона, не будет сыновей, должен наследовать великий стол! А ежели будут? Теперь-то могут и быть! Не лучше ли, не спокойнее ли станет ему самому, ежели дети Ивана родятся не от княжны, а от боярыни? Не меньше ли возникнет зависти, споров и возможной борьбы за великокняжеское достоинство меж его и Ивановыми потомками?

Мысль была не своя. Отцова. Умная, но недобрая мысль. С заглядом вдаль и с тайным умыслом. И Симеон, осознав вся тайная тайных согласия своего на брак Ивана с Шурой Вельяминовой, сжал зубы, поморщился и даже головой покрутил – гадок стал он самому себе в этот миг! А инако поглядеть: сим браком укрепит он навечно Протасьев род, наследственных тысяцких Москвы. Мочно станет не страшить ничьих происков, и Алексей Хвост становит более не страшен для Василья Протасьича. И почему, почто не породниться ему, в конце концов, с Вельяминовыми? Хотя бы так, через брата своего! И опять же невступные очи Андрея: любят друг друга!

Уже где-то к утру он сдался, вконец измученный и, пробормотав: «Быть по сему!» – уснул.

Глава 54

Симеон не желал для своей второй женитьбы пышных празднеств, но скоро понял, что ход событий ему уже не подвластен. Надобно было поддержать честь великого княжения, надобно было не уронить и чести Москвы, надобно было, наконец, оказать уважение смоленскому княжескому дому. И хотя сердце подсказывало ему, что добра от этого брака не жди, поделать Симеон уже не мог ничего.

Возами везли из деревень снедный припас, песельниц приглашали аж из Владимира, венчать молодых должен был сам митрополит Феогност, и свадебные торжества затеивались на всю столицу. Послы и сваты скакали опрометью туда и обратно, приезжал сам отец невесты, Федор Святославич, бояре обсуждали брачный ряд (будущему тестю давался Симеоном в держание Волок Ламской). И вот подошло, подкатило…

И все было как тогда, в первый раз: жара, теснота праздничного платья, толпы распаренных, радостных невесть от чего людей, а он сам даже и того, прежнего, томительного ожидания тайны не испытывал совсем в этот раз и только, потный, страдающий, томился и ждал конца.

Еще когда праздничный свадебный поезд на разубранных лентами конях с бубенцами подъезжал ко крыльцу теремов, а Симеон выглядывал в верхние окошка, с ним произошло нечто удивительное и даже страшное, чего он потом никак не мог себе объяснить. В толпе поезжан показался ему странно знакомый кметь. Странно, потому что Симеон, вообще памятливый на лица, не мог бы признать ошибкою кого из незнакомых ему людей Федора, свои же, усланные за невестой, были все наперечет, и, кроме того, кметь, в отличие от прочих, не был перевязан свадебным полотенцем, хотя тоже хохотал, вернее – лыбился, обнажая острые зубы, да и был он какой-то серый, студенисто-серый на вид и мелькал в толпе, появляясь то там, то здесь и исчезая – то ли двоясь, – так, как бывает, когда слезится взор и то, что видишь, раздваивает слегка.

Невесту выводили из возка под руки, почему-то в тот миг открытую, и гридень… Почему гридень?! А он уже тогда твердо знал, что этот странно знакомый ему кметь именно гридень из охраны дворца, и никто иной, и даже… даже… Почему он не может его вспомнить?! А уже мертвый ужас мурашками проползал по коже и шевелил волосы на голове Симеона, ибо он наконец вспомнил! Вспомнил, хотя мысленно кричал: «Не хочу! Не хочу! Не хочу!» – в этот миг увидевши убитого, окровавленного княжича Федора, лицо которого, почему-то с отверстым в крике ртом, мелькнуло у него перед очами и тотчас сменилось тем, узнанным наконец («А тебе, князь, тута не страшно?» – и эти нелепо смаргивающие, снизу вверх, глаза…) – как же его звали, как? Филька. Крюк? Нет, нет! Нет… Только не Крюк… Игнат! Вота как! Игнашка Глуздырь! А убийцу евонного так и не нашли потом… Дак постой! Он же… мертвый?! Симеон, почуяв подступающую дурноту, побелевшими пальцами впился в переплет окна, выговорил: «Боже мой!» – сморгнул, и гридень, подойдя вплоть и словно бы слившись с улыбающейся смоленскою княжною, исчез.