Симеон Гордый - Страница 148

148

– Слыхала, баяли! Поминала тебя! Ну что ж, и до нашей избы зайди, хошь порог переступи, все память будет!

Семен, усмехнувши, подошел. Пролез, пригнувшись в дверях, в жило. И тоже было выскоблено внизу и черно вверху, и тот же чистый стол, и мед в сотах поставлен был перед ним, и так предложено отведать, что и отказать не сумел. Присел на лавку, обвел глазами полутемную избу, в которую яркими брызгами пробивал сквозь волоковые оконца слепительный здесь, в полутьме, солнечный свет.

– Баяла, баяла! Кто из-жонок и нявгал на ее, мол, брешет! Передам, передам! И привет, и ласку! Как же нет! А теперя и сама погоржусь перед людями! И моему хозяину докука, в поле теперича он, дак придет, похвастаю: князя великого принимала!

Она открыла ларь, достала, низко склонясь, вынула и, развернув на руках, поднесла князю полотенце:

– Мастерица я! Дак прими! Не в стыд и тебе, княже! – И опять поклонилась в пояс, уставно, но и с достоинством.

Широко раскинувшие хвосты птицы-павы, и вправду дивной работы, явились во всей красе на развернутых концах полотна. Семен принял рушник, ощутив прохладную ласку льняной ткани, всмотрелся в узор:

– Чем и отдарить, не ведаю…

– Ето к счастью, на свадьбы дарят! Ты с молодою женой, дак потому! – пояснила баба, складывая руки на груди. Сказала так, что понял: предложи серебро в отдарок – обидит, да и не возьмет все равно.

– Как звать-то тебя?

– Марьей!

И еще понял: зайди он в другую, третью, четвертую избу – всюду напоят молоком, вынесут бадью воды для коня, всюду зазовет к себе ласковая хозяйка и его, князя, и того странника в порыжелой свите, с клюкой, и проезжего гонца. И всюду накормят и не уронят достоинства своего перед гостем, кто он ни буди… Чем заслужил? Чем заслужить, имея такой народ?

Он уже сел на коня. И поднял руку, прощаясь, и те же слова: «Заезжай, рады всегда, гость дорогой!» – услыхал, что и в прежний раз.

Дареное полотенце спрятал за пазуху, как простой кметь, хоть и надо было передать слуге. Но не хотелось, чтобы через чужие руки. Так и вез до Москвы, так и берег и уже поздним вечером, со смущенною улыбкою, передал Маше.

Она приняла, развернула, потупила взор и вдруг расплакалась, рушником вытирая слезы.

– Седни вызнала, вызывают тебя в Орду, молчал почто?! Ты уже баял с Алексием!

Долго утешал, целовал руки:

– Не хотел беспокоить до времени…

– До времени! Мне зимою родить.

– Бог милостив, Маша! А в Орду надобно ехать! За мною – земля. И не токмо Русь. Само православие сейчас может погинуть, ежели мы, земля владимирская, не найдем в себе силы защитить заветы Христа! Так говорит Алексий.

– Твой Алексий страшен. Он знает все наперед! – тихо пожаловалась она.

– Да, Маша, да! – отвечает он, целуя ее руки. – И потому подобает нам верить ему нерушимо!

– А как же я? Как же тогда?! – спрашивает она с дрожью в голосе.

– Я люблю тебя! – отвечает ей Симеон.

Глава 91

Русь и степь! И поднесь еще не написана совокупная история наша – история горечи и любви!

Прошли века, и просвещенным вельможам Российской империи в пудреных париках роскошных екатерининских времен или в мундирах «серебряного века»

– дней Александровых – стали казаться некими дикими чудовищами канувшие в Лету степные кочевники, а само их государство на Волге, Золотая Орда, – жестоким порождением «варварского» Востока.

О древних культурах восточных стран плохо помнилось в ампирных кабинетах, плохо и выговаривалось на культурном французском наречии. Собственные крестьяне и те казались варварами, так что уж и говорить о степняках! Даже и в церковь православную ходить почиталось зазорным, иные тайком принимали католичество, а вездесущие иезуиты, с благословения графов российских, начали все смелее проникать в гостиные столичных городов. И как там шла реальная, не выдуманная нашими «западниками», не кабинетная история? Да полно, вспоминал ли когда просвещенный екатерининский вельможа Юсупов о своих татарских предках? Тем паче что были и кровь, и слезы, и разорения городов – все было… А об итогах, о следствиях веков протекших, о самом бытии нации думалось ли в те поры?

Но века протекли. Жестокие века, как видится нам в отдалении лет минувших (ибо жестокость, отличная от нынешней, кажет сугубою жестокостию единственно по непривычности к ней современного человека). Века протекли, и возникла великая страна из той малой, окраинной части обширной Киевской державы, коея еще в двенадцатом столетии звалась «украиной», то есть краем земли или Залесьем, где еще только строились города и едва утверждалось в борьбе с мерянским язычеством греческое православие. Здесь остались храмы и книги, былинный эпос и писаная история, здесь сохранились святыни, перенесенные из поверженного Киева, и сочинения древних книгочиев… Именно здесь, где верховная власть почти три века принадлежала Золотой Орде!

Но что произошло с той другой, срединной и главной частью державы Киевской – с правобережьем Днепра, густо заселенными и благоденственными Галичем и Волынью? С Черной Русью и Турово-Пинским княжеством? Что произошло с территорией, где были восемь епархий, города и храмы, святыни и книги, узорочье многоценное, науки, ремесла, развитая великая литературная традиция, одни осколки которой и те ослепляют поднесь своей гордою совершенною красотой? Часть эта – сердце и центр Киевского великого государства – попала с конца четырнадцатого столетия под власть сперва Литвы, а затем Польши и с нею – под власть католического Запада. Уже в пятнадцатом столетии русские дружины начали понемногу возвращать этот край в лоно государства Российского. И что сохранилось, что осталось тут за полтора-два века католического господства от великой киевской старины? Ни храма, ни книги, ни единой летописи, ни даже памяти народной, изустной памяти в великом прошлом своем! Словно огонь выжег все и дотла. И стала колыбель страны уже теперь сама зваться украиной, окраиной, краем земли…

148